Старый дом на Советской, 16
А был он у нас чудесный! Наш дом делился на два, белый и красный. Оба кирпичные, но наша часть дома была оштукатурена, а красная часть, которая присоединялась к белой части аркой и внутри этой арки был подъезд и над ней – квартиры, оставалась кирпичной и относилась уже к улице Пушкинской, 186, потому что дом с Советской поворачивает на Пушкинскую. Мы же, ребятня, внутри двора назывались «белодомцы» и «краснодомцы». Между мальчишками иногда происходили драки, но довольно незлобивые, без серьезных увечий и криминала. Но лишний раз ходить в сторону «краснодомцев» мы не решались, да и в нашей части дома было гораздо интереснее.
На первом этаже нашего дома располагались два замечательных учреждения – парикмахерская и столовая, которая называлась таинственным словом – кафетерий. Парикмахерская была интересна тем, что летом у ее входа стоял точильщик и на каком-то самодельном станке с педалью точил ножи, опасные бритвы, ножницы, и искры сыпались с его точила, когда он начинал больше налегать на свою педаль.
Вход в парикмахерскую был с улицы Советской, куда выходил один из наших подъездов, второй выходил во двор. Но походы к точильщику были нечасты, потому что улица была многолюдной и выглядела иначе, чем сейчас. Тротуар был поднят примерно на метр над землей, перед самым домом росли огромные деревья, они доходили до третьего этажа. И когда мне удавалось оказываться на балконе, куда бабушка не разрешала мне выходить одной, боясь, что я просуну голову между железными прутьями балкона, внизу я видела только зеленую массу листьев. Это были тополя. Когда они цвели, весь пух от них поднимался вверх, и тогда даже форточку невозможно было открыть, но пух все равно каким-то образом проникал в комнату, в кухню, и бабушка боролась с ним.
В парикмахерскую, где было два зала, мужской и женский, всегда были очереди, и мы, мелкие, боялись, что нас просто могут затолкать. Другое дело столовка! Ее главный вход тоже был с Советской, но зато со двора происходило самое интересное, особенно зимой. Дело в том, что у столовки была огромная труба, она стояла на кирпичном постаменте, покрытом чугунной плитой, проходила рядом с нашим окном на пятом этаже и извергала дым над крышей нашего дома.
Плита была прикручена к постаменту огромными гайками. Столовка отапливалась дровами, зимой чугунная труба была раскалена до того, что к ней нельзя было притронуться, но это было место для обогрева и сушки наших варежек, штанов, пальто после того, как мы, вволю навалявшись в снегу, собирались домой. Все-таки дома надо было появиться в приличном виде, иначе попадет. С трубы этой нас, конечно, гоняли, но мы все равно забирались, грелись и сушились.
Благодаря этой столовке мы знакомились с природой. Для столовских печей привозили огромные бревна, их сваливали прямо около столовских дверей, недалеко от сараев, которыми был уставлен весь наш двор, ведь и квартиры наши отапливались дровами, и сараи так и назывались – дровенники, то есть каждая квартира имела свой дровенник и осенью запасалась дровами на всю зиму. Шершавые бревна пахли смолой, мхом. Мох был разный, зеленый, седоватый, очень красивый, а запах коры был такой, что кружилась голова.
Часто в столовку привозили огромные глыбы льда, холодильников тогда еще не было. Мы по этим глыбам прыгали, скатывались с них, как с горок, скользили на животах, и тогда, заглядывая внутрь этих льдин, мы видели, как красив их внутренний мир. Сказочные ледяные узоры, застывшие пузырьки воздуха завораживали, и можно было часами разглядывать этот прозрачный, чудесный мир…
Кроме этого мы общались с лошадьми. Все, что поставлялось в столовку, а это были туши мяса, бидоны с молоком, привозили лошади, запряженные зимой в сани, летом – в телегу. Управляли ими самые настоящие ямщики, зимой в тулупах с поднятыми выше головы заиндевелыми воротниками. Лошади были разные по масти, но все очень смирные. Мы смотрели в их огромные глаза с ресницами, зимой запорошенные инеем, кормили их с руки хлебом, удивляясь, как это они едят с удилами, и жалели бедных лошадок, ведь им было холодно в ожидании разгрузки саней.
Наконец, лошади устало двигались с места, оставляя после себя кучки навоза, но «ямщики» убыстряли их бег криками и вожжами. Летом было не так интересно, на телегу не запрыгнешь, а вот зимой в розвальни на пахучую солому успеешь на ходу заскочить, пока ямщик не повернется да не прикрикнет на тебя, а то и не замахнется вожжами. Но вот выехать из двора на Пушкинскую, где сразу начинались снежные просторы и из труб частных домов дружно валил дымок, можно было успеть. Летом лошадей одолевали мухи, они махали хвостами, и тогда лучше было к ним не приближаться.
Наш двор был наполнен чудесами и запахами дров, навоза, столовских щей. А сам дом, несмотря на предполагаемую белизну штукатурки, был покрыт такой черной копотью и такими грязными разводами, что имел довольно удручающий вид. Весной, как только сходил снег, во дворе была такая грязь, что некуда было поставить ногу. Из-под снега вытаивали дохлые кошки, кучи навоза, а деревянная помойка, расположенная в самом центре двора, представляла собой что-то чудовищное и запах источала жутчайший. Солнце ослепительно блестело в каждой лужице, в каждом следе от копыт лошадей, в каждой колее, оставленной столовскими телегами.
И все-таки… Когда ты опрометью летел с пятого этажа в этот мир и, распахнув деревянную дверь подъезда, врывался в него, щурясь от первого весеннего солнца, сердце замирало – вот она, свобода! И это слепящее солнце, и эти немыслимые запахи, и чудеса, которые обязательно должны были произойти на этом ограниченном клочке земли, называемом нашим двором, и было нашей жизнью, самым ее началом.
